На новогодние праздники историк, краевед, писатель Виктор Бердинских любезно предоставил мне сборник своих трех пьес, которые написаны в разное время, начиная с 2016 года, однако в печать пошли в 2020-м, будучи изданы в Кирове раритетным тиражом в 35 экземпляров. Ранее мне было краем известно, что, основанные на местном материале, они были предложены местным же театрам (всем трем), однако без видимых причин отклонены главрежами оных. Решительно не подходят – не время и не место. От самого автора я узнала также, что в своих попытках пристроить пьесы он, используя связи, успешно дошел до самых театральных верхов в лице, например, Льва Додина и Людмилы Улицкой (а та аж до Кирилла Серебренникова) – тем якобы все понравилось и было одобрено, но тоже что-то не срослось и не пошло дальше слов.
Так что теперь сборник именуется скромно: пьесы для театра и для чтения. Наиболее сильной стороной первых двух является привязка к вятской истории 20 века в двух драматичных ее точках: Вятлаг (хоть там и нет этого слова, а есть – «один из лагерей Северо-востока») 1954 года, и 1918 год в губернском городе глазами здешней разночинной интеллигенции, с привлечением реальных имен наших знатных земляков, так или иначе пострадавших в первый год гражданской войны в качестве заложников. В отношении первого текста («Горестная повесть о счастливой любви») сразу захотелось узнать, есть ли какая-либо документальная основа для создания истории любовных отношений двух зэка, в силу злой судьбины сознательно бросившихся под автоматы вохры, которая немедленно уложила романтических влюбленных- побегушников. Кроме упоминания о московской артистке Ершовой ( в коей легко угадывается красавица Окуневская, наказанная за связь с бравым маршалом Тито и другими иностранцами) и лагпункта Брусничный, я не нашла каких-либо отсылок к реалиям Вятлага. А, ну еще там был крепостной театр (а где его не было), но это явно не главное.
Главное то, что пьеса изобилует ( в диалогах) общими местами из гулаговской повседневности, известными всякому грамотному человеку, читавшему Солженицына и Шаламова, на худой конец хоть что-то из второго эшелона лагерной литературы: здесь и обильная феня, и смачные рассказы об опущенных (как и за что), и открытое союзничество лагерного начальства с блатными против политических, и узаконенная война «сук» с «ворами», и «колымский трамвай» (зверское групповое изнасилование), и «зеленый расстрел» (как именовали лесоповал, где на общих работах нельзя было выжить и крепкому мужику, хотя женщины там вкалывали с ними наравне), и многое другое ужасное. Но для тех кто уж вовсе не в теме и девственен по этой части, в качестве ознакомительного материала пойдет. Умело выстроенной любовной линии, кстати, я там как-то не увидела.
НЕ во всем виноваты большевики
А вот вторая пьеса – «Октябрь серебристо-ореховый» мне показалась интересной и даже тронула – настолько, что я тотчас следом взялась за прочтение «Тайн Русской души. Дневник гимназистки», который взят за основу исторической драмы вятской интеллигенции (о чем ниже). В «Октябре» чувствуется сердечный трепет и трогательная любовь автора к главной героине, только что вернувшейся в Вятку из революционного гнилого Петрограда, где она была слушательницей Бестужевских курсов (хотя в действительности гораздо раньше, из-за туберкулеза). Бердинских весьма толково и корректно переработал страницы жизни несчастливой и мятущейся барышни в образ прелестной романтической героини – настоящей мисс Серебряный век, — которой добиваются многие искатели руки и сердца; она отдает предпочтение столь же романтичному «Алеше» (по некоторым чертам – Деньшину); однако его фамилия не названа, ибо Алеша угодил в пьесе под карающий меч революции – не пережил красного террора, Деньшин же стал советским культуртрегером, открывшим миру дымковскую игрушку. Реальная Нина тоже осталась в девушках – утонченная, гордая и прекрасная, невзирая на слабое здоровье, она дожила до глубокой старости, безрадостно служила в разных учреждениях и закончила свою одинокую жизнь в начале 80-х в доме престарелых. Предварительно передав свой дневник краеведу Александру Реве.
Невыдуманное. Горе от ума
Вот эта живая человеческая судьба меня взволновала – я прочла и дневник гимназистки, хотя это оказалось делом нелегким. Совсем не столь увлекательным, как казалось бы на первый взгляд, довольно однообразным (как всякий текст, написанный для себя, а не для печати) и мучительным. Грозные вихри исторических перемен почти не касаются сердца экзальтированной образованной девушки, крайне редко дневник напоминает о том, что на дворе первая мировая, революция и гражданская война, совершается цареубийство. Удивительно – но это как бы за пределами ее внимания (зато в пьесе отражено изрядно). Поклонница Метерлинка и Тагора, Нина А-ва живет умственно, в ею придуманном мире и непрерывной рефлексии, все понимает про себя и жутко тяготится своей непригодностью к жизни. Несмотря на то, что девушка красива, ее личная история не устроена и не предвидится. Единственный на горизонте кавалер, нелепый телеграфист по имени Евлогий Ощепков, исполняет роль скорее мальчика для битья, это какое-то взаимное разговорное садо-мазо.
В Вятке девушке реально худо, все время вспоминается Питер, отнюдь не ласковый, но ведь науки, искусства, архитектура – имперская столица. А кому с умом и сердцем здесь легко, во все времена? Пошлость, грубость и скука. Душевная пустота. Из приятных вещей – чтение, природа, чудесный колокольный звон, домашнее музицирование да бесконечные разговоры с подругами. Которые одна за другой нормально идут замуж. И одиночество Нины неотвратимо усиливается. Она кажется себе ненужной самой жизни. Скажем прямо: вот от такого личного беспросвета (начало века – не только серебряный век, но и мощный всплеск самоубийств) молодежь и шла в революцию, чтобы устраивать счастье «для всех». Но это был путь не для слабых. Дневник Нины заканчивается 24-м годом, а как менялись ее настроения в дальнейшем, за долгие, долгие годы, которые она прожила? Этого мы никогда не узнаем. ..
С изумлением читая страстное предисловие автора к дневникам, где он видит причину несчастий Нины в пришествии хама и сокрушается о конце хрупкой дореволюционной культуры, которая не переживет грубых поползновений новых варваров, я понимала, что ее личная драма отнюдь не вырастает из октябрьского переворота, она – экзистенциальная, вневременная. И началась, повторяю, гораздо раньше 17 года. Это что-то чеховское – паралич воли, жажда настоящей трудовой жизни, мучительность самоанализа. Плюс недоступность серьезных «мужских» профессий. Образование есть, а дела нет. Да еще и болезнь. Подобное, действительно, можно прочесть в дневнике Лизы Дьяконовой. А Нина А-ва не совершила столь блистательного ухода, сошла в небытие тихо и незаметно. Но, как справедливо замечает В.Бердинских, к читателю она возвращается не засушенным цветком из гербария, а благоухающим живым букетом. Так он любит ее, сравнивая тайны измученной русской души с полной педантизма исповедью Толстого – в пользу первой: «она вечно во всем не уверена, ищет истину для себя», вступая в бесконечный диалог с миром и с собой.
История обретения
Дневник Нины А-вой был опубликован Бердинских в 2015 году в солидном московском издательстве «ЛомоносовЪ» и, согласно требованиям к серьезной литературе факта, снабжен толстыми комментариями, разъясняющими персоналии местной и мировой величины, а также топонимы . Так что подготовительная работа публикатором дневников проделана внушительная. Радуют и прилежно расставленные знаки препинания, которые в других его книгах, предназначенных к прочтению в домашнем регионе, автор обычно игнорирует – не до пустяков. Осталось рассказать, как же дневник попал в его руки.
— Я купил его в антикварном магазине, куда сын Ревы сдал кучу книжек и бумаг после смерти отца, хранившихся на улице в маленьком сарайчике. Рева сам выпросил его у старушки, которая жила в 70-е годы недалеко от его музея Грина и уходила в богадельню (то есть у Нины – МЛ). Он же рыскал по всем чердакам округи. Петряеву этот дневник давал читать только в музее Грина (чтоб тот ничего не опубликовал). Вот так! Я его тщательно напечатал — прокомментировал, несколько видоизменил. Очень все было работисто. Никто, надо сказать, доброго слова не сказал. Наоборот, Рашковский на меня в своей сети наехал — мол, я присвоил себе дневник. Здесь людей, способных оценить эту работу, увы, не нашлось! – сетует Виктор Аркадьевич.