Жаркой рябины горькую кисть — жизни и стихов Марины Цветаевой вкусили посетители творческой встречи в музее Грина с актрисой драмтеатра Еленой Одинцовой. Она состоялась будучи связана с выставкой из Елабужского музея поэта, которая временно гостит в Кирове. А что общего у Грина с Цветаевой? – кстати подумалось нам. Однозначно, город Феодосия.
С Феодосией, точнее с ближним к ней Коктебелем, у Марины связан лучший кусок жизни – знакомство с Волошиным, Пра и Эфроном. С Елабугой – самый конец жизни и самоубийство. Об этом и поведала собравшимся директор музея Наталья Кузницына в своей краткой экскурсии по выставке, которая имела характер мероприятия социально-просветительской направленности (женщины, горячо сочувствовавшие печальной истории, например, не знали, что Мур – это вовсе не фамилия, а домашнее имя сына Цветаевой Георгия, сыгравшего в ее жизни последнюю роковую роль).
Со времени смерти Марины в 1941 году прошло почти 80 лет, но имя ее неизменно кровоточит: казалось, какая-то злая сила начиная с революции неуклонно затягивает человека в воронку судьбы, все более разгоняясь в жестокости. Несчастный муж-репатриант расстрелян НКВД, любимая сестра и старшая дочь Аля в концлагере, другая умерла младенцем от голода, обожаемый до безумия сын почти ненавидит (вскоре его убьют на фронте, но к счастью уже после ухода Марины); наконец, это первый год войны и полная безысходность жизни в эвакуации, отсутствие сил и психического здоровья для главного – творчества. И в петлю. Что тут остается слушателю? – только жалеть и плакать.
Однако железная леди Елена Одинцова решительно положила конец сентиментам, выйдя к публике с умно составленной авторской программой из стихов и прозы под общим названием «Господи, душа сбылась: умысел твой самый тайный». То есть, несмотря ни на что, несмотря на трагедию конца, — триумф духа и всепобеждающего цветаевского стиха. Заслуженная артистка, использовав в читке вовсе не хрестоматийные строки о любви, а редко звучащие эссе «Мать и музыка», «Мой Пушкин» и другие программные для Цветаевой вещи, создала весьма целостную и убедительную композицию, иллюстрирующую культурное формирование личности поэта, его художественное мировоззрение. Оно всякий раз потрясает своей «настоящестью», абсолютной оригинальностью и невыдуманностью, жизненной силой на пятерых и уверенностью в своей бескомпромиссной поэтской правде.
Слушать Цветаеву в исполнении Одинцовой оказалось огромным, довольно эксклюзивным удовольствием, да они и созвучны по типу. Перед читкой актриса призналась, что в свое время, как и многие, подсела на ее остро трагическую ноту, долго держалась в ней, потом решительно покончила с этой напастью – но совсем недавно вновь обратилась к поэзии Цветаевой уже с собственно театральной задачей. Находясь в каком-нибудь шаге от публики, она своей чтецкой манерой и гордо поднятой головой сразу установила барьер отстраненности и надменности (что ж, это правильно, все как у Цветаевой: «не снисхожу»). А выглядела Елена Николаевна ну просто безукоризненно (впрочем, она всегда на стиле — продуманном, хотя и несколько, на наш квус, зловещем).
Одним словом, наблюдатель увидел в камерном пространстве маленького музея, пожалуй, лучшую роль Елены Одинцовой, которую – подчеркнем – она придумала себе сама и достойно воплотила. Вообще-то, весьма опасное испытание для регионального артиста выступать от себя лично, вне текста пьесы и режиссерских рамок. Ведь зачастую на т.н.«творческой встрече» ему попросту нечего озвучить, кроме как жалкий лепет о себе любимом вкупе с почетными званиями и хорошо сохраненной физической формой в качестве аргумента.
А вот обращение к Цветаевой, особенно если исполнитель ей хоть отчасти соразмерен, всегда уместно и относится к области высокого искусства. Правда, такое происходит все реже, и все более камерно. Несколько лет назад артистами театра кукол в порядке культурной инициативы была также весьма удачно осуществлена постановка «Повести о Сонечке» — один-единственный раз, и труппа тотчас распалась, разъехалась в разные города, в итоге нет у нас больше нежной капризной деточки Сонечки Голлидэй, ни полной любви к ней (и ко всем остальным участникам богемной постреволюционной театральной тусовки ) – туго подпоясанной, с прямым офицерским станом Марины. Все подлинное хрупко и преходяще, лишь пошлость вечна и не нуждается в поддержке.
Фаина КОНЬ