В экономической науке существует неофициальный способ определения реального обменного курса валют посредством индекса Биг-Мака. А вот для выяснения уровня общественной нравственности и действительного качества жизни можно воспользоваться индексом «Зайца». Потому как «заяц» — безбилетный пассажир – распространён по всему миру, метро, трамваем, автобусом и электричкой ежедневно пользуются сотни миллионов людей, и количество выловленных в единицу времени нарушителей в сравнении с данными доверительных опросов послужили бы богатой пищей для социологов и учёных-«международников». Однако ввиду скромных возможностей и притязаний автора оставим идею в качестве подарка «The Economist». Задачи настоящего эмпирического исследования куда более ограниченны, они не уходят в шири и дали, а всего лишь оборачиваются назад и берут во внимание промежуток, который, с одной стороны, смехотворен в значении эпохи истории, но с другой, вполне весом в мимолётной человеческой жизни.
Туда, где автор робким школьником порою выезжал рейсовым автобусом с родителями из села в город. Ещё не был проложен асфальт, грузовики и тракторы месили грязь, по весне и осени автобус часто не мог подняться в глинистую «гору» в полутора километрах от остановки, и водитель терпеливо ждал, когда гонимый неотложностью дел народ преодолеет это расстояние пешим ходом. В постоянной борьбе колёс с липучей и скользкой глиной, в безропотном ожидании шофёром всегда куда-то спешащих пассажиров мне воочию представлялась забота государства о нашей глуши, о каждом проживающем в стране человеке. Также казалось, когда несколько позже прокладывался асфальт и тротуары, строились колхозные и училищные дома, новые здания детского сада и школы, в клуб приезжали Левитан и Весник, артисты филармонии и драматического театра, а ныне закрытая столовая была полна людей, и на её столах лежал нарезанный хлеб. Спустя десятилетия в моё сильно разросшееся село тянут газопровод – тоже знаковое и значимое событие, только вот атмосферы заботы больше нет, её повсеместно сменила атмосфера «толкучки».
В автобусе я любил становиться около билетного аппарата (кондукторов ещё не было), вверху которого имелась стеклянная прорезь, как в копилке, сбоку – ручка, позволявшая выкручивать необходимое количество билетов. Из салона, нередко набитого битком, мне протягивали мелочь – проезд до конечного пункта стоил 20 копеек. Я высыпал монетки в аппарат, производил несложные подсчеты в уме и радовался, когда маме знакомые бабушки высказывали комплимент: «Смотри-ка, как он у тебя хорошо считает». Не могу точно сказать, существовала ли тогда служба контроля, но грозного тона «Предъявите билеты!» совершенно не помню. Помню, словно осязаю, спокойное достоинство людей — хлеборобов, доярок, учителей, пенсионеров, которые доставали свои нехитрые портмоне, кошельки и самостоятельно вносили плату. Теперь понимаю, что главный контролёр у них был иной – совесть. Утаить плату от государства, которое вопреки бездорожью направляло транспорт к его услугам, человек считал постыдным. В те детские годы мне не встретилось ни разу того, кто бы умышленно затаился с целью сэкономить, даже мысли не возникало, что так возможно поступить, что возможно, опустив копейку, оторвать на двадцать.
Потому шоком стал случай в Сочи, где отдыхали с отцом, и однажды по дороге из Бытхи на море нам не вернули сдачу и не отдали билета. «Кто-то себе деньги присвоил», — пояснил папа, и в моё сознание, что такая бесчестность встречается на просторах моей любимой страны, вошли обида и гнев не столько за себя, сколько за родину, которую порочил автобусный вор. Я ненавидел его за позорную тайную жизнь, паразитирование, предпочтение материальных благ великой социалистической стройке.
А вскоре с набиравшим ход рынком билетные аппараты исчезли, проездные талончики стал отрывать водитель, потом появился кондуктор, потом всё чаще зазвучало «На линии работает контроль!». Новый порядок устоялся, стал привычен, традиционен.
И столь же привычно-традиционными стали попутчики, пытающиеся уклониться от оплаты. Увы, среди них не только утратившие человеческий облик алкоголики, но и студенты, женщины с детьми, здоровые работоспособные мужчины. Количество «зайцев» непомерно растёт, и только бдительность кондукторов уменьшает их массовое общественное движение.
В себе же я вдруг заметил коренное изменение отношения к безбилетным пассажирам. От былой злости не осталось следа, в моих глазах больше нет непонимания и укора. Наличествует исключительно жалость. По-прежнему, вероятно, в толпах снуют подленькие воришки, но бывшие одинокими изгоями в советские времена, ныне они растворились в публике, которую, если б не её нищета, я бы посмел назвать почтенной. Гражданин, пытающийся сокрыть червонец, отринувший в определённой мере собственное достоинство, похоже, вынужден это делать. И если его нельзя оправдать, то понять мотивы такого проступка несложно. Не нужен никому сегодня такой гражданин с его конкретными бедами, престарелыми родителями, болезнями, обветшавшим жильём, страдающими рядом с обеспеченными сверстниками детьми, потерянной работой. Каждый заботится о себе сам, вот он и заботится о себе посильным средством неприобретённого билета. Батон из пшеничной муки, дополнительный пакет молока старухе-матери, пачка сигарет, газета себе, конфета внуку – большие радости, которые исчезают с червонцем.
И, прежде чем бросить в него камень, следует представить билетный аппарат (в метро, поезде, самолёте), и вы кладёте деньги, отрываете себе сами билеты, и сколько вы положите туда, и сколько оторвёте…