Тот был и умер. Та была и умерла … – а что мы вообще можем
противопоставить этому железному закону, коротко сформулированному Арсением Тарковским? Когда исчезает последний живой человек, лично знавший умершего, человек безвозвратно уходит в небытие, точка. Но если вам повезло прожить на вятской земле и быть причастным к ее художественной жизни в 20 веке, имеется шанс быть реанимированным для местной интеллигенции: она узнает очередное имя, возможно, не слишком
прославленное, но достойное, и примет его близко к сердцу.
Для того чтобы это случилось, здесь есть как минимум три человека с горячим сердцем. Татьяна Васильевна Малышева, влюбленная в творческих людей прошлого (музей Хохрякова), Нина Дмитриевна Сметанина (подвижник и преподаватель истории искусства в училище им. Рылова, написавшая о художественном образовании Вятки) и, наконец, Виктор Михайлович Сюткин с его несомненным бестселлером прошлого года под названием «Неистовая
Вятка» — с воспоминаниями о дружеском и многочисленном круге
творческой интеллигенции, сложившемся вокруг отца, а также о его
собственных друзьях-политехниках.
Благодаря этим трем людям, зафиксировавшим имя художника-пейзажиста Алексея Николаевича Князева, так сказать, печатно, для вечности, а на прошлой неделе и лично, в ходе открытия камерной выставки в музее Хохрякова, произошло наше знакомство с человеком, которого теперь не вычеркнешь из памяти. Неброские пейзажи Князева вдохновенно ставятся Татьяной Васильевной у нас на второе, после ее любимого Хохрякова, место! Однако не меньше, чем эти скромные, извлеченные из бог знает каких запасников работы (подсвеченные компьютером, они смотрятся даже более эффектно, чем вживую, с их темноватыми от времени красками), волнует судьба человека, угодившего в первую, наиболее кровожадную половину 20 века и, тем не менее, счастливо ( в отличие от миллионов соотечественников) умершего в своей постели в 1953 году, как пишет Сюткин, вскоре после «лучшего друга всех художников» Иосифа Сталина.
А рисковал между тем сильно, по биографическим данным попадая под чистки и репрессии в первую очередь.( Рожденный в 1894 году, он был сыном крупного губернского чиновника и сам лично – офицером царской армии в первую мировую.) Демобилизовался по тяжелому ранению и в гражданской уже участвовал на стороне красных как декоратор. Кто теперь узнает, кем был фактически это человек старой закалки и культуры – убежденным монархистом или же народником, искренним попутчиком большевиков? В те времена после себя не оставляли дневников или личных признаний, все было чревато. Но судя по послужному списку, верой и правдой служил новой власти. Учреждал в Вятке АХРР, потом рьяно участвовал в создании здешнего отделения СХ, считая работу там своим основным занятием.
Все время преподавал в Кировском художественном училище, однако не был там в большом фаворе по причине отсутствия систематического образования (две попытки получить оное в Петербурге не были завершены по разным причинам), поэтому как только в училище приходили дипломированные специалисты, от его услуг отказывались. А потом снова звали. Имел учеников, которые любили и ценили его (а Виктор Сюткин, ребенком обожая его как папиного гостя, был воспитан Князевым как маленький и благодарный рисовальщик). И вот картины. Самые знатные –
это большой натюрморт с пышной сиренью в местном музейном собрании, да еще прелестное, писанное в духе искреннего соцреализма полотно «Сенокос в годы войны» (говорят, она долгие годы провисела в Кировском облисполкоме. Сегодня – важное свидетельство эпохи.) Также в войну, как все его коллеги, он писал патриотические плакаты, оформлял призывные пункты. Все творческое наследие составляло порядка 85 картин, которые собрала после смерти художника Клавдия Анисова на первой и последней персональной выставке Князева, имевшей «положительные отзывы и критику трудящихся».
Нас, изрядно подготовленных к принятию картин художника Князева
чистой эмоцией Татьяны Васильевны Малышевой, все же больше всего тронули его карандашные рисунки, не имеющие ценности самостоятельных работ. Но это как раз живая и реальная история: во дворе старого художественного музея находились мастерские членов союза, и было у них два узаконенных дня в неделю, когда все рисовали живую натуру, чтоб рука не ослабевала. От этих штудий и остались у Князева в карандаше: угрюмый старик сторож в лохматой шапке, голова девушки, обессилевшие от зимних игрищ и забав «отдыхающие мальчики». Все они вместе образуют бесценный, подлинный в своей документальной правде заповедник времени – сурового, скудного и прекрасного в своем послевоенном жизнеутверждении.